Этажи. № 2 (6) июнь 2017 - Мария Шандалова

По осени, когда закурились красной дымкой деревья, а дождь прибил тяжёлую пыль к земле, пришёл Борьке ответ из города, что берут его каким-то младшим, очень младшим кем-то при филармонии. Борька на радостях, как положено, решил проставиться. Собрал почти всю Жихаревку в клубе, на заработанные деньги купил водки, а уж овощи и пироги местные нанесли с лихвой, как на Маланьину свадьбу.

Далеко за полночь, когда от выдохов «провожающих» падали замертво ядрёные мясные комары, кто-то пискнул: «Полечку», «Полечку» сбацай!

Хмельной Борька подсел к роялю и ударил по клавишам.

С первыми аккордами на подоконнике возникла Элоиза, как будто нарочно сидела под окном и ждала. Малопьющий по жизни Борька играл старательно, по памяти, но водка взяла своё: не доиграв до конца он икнул и на последних секундах выдал пару фальшивых нот. Колхозный люд этого не заметил. Но заметил сам Борька. Взяв финальный аккорд он минуту сидел, уставившись в лакированную челюсть рояля, и не решался посмотреть на окно. Когда же решился, то к ужасу своему заметил Элоизу, не упавшую в обморок, а сидевшую пряменько на подоконнике и глядевшую на Борьку удивлёнными округлыми глазами.

Борька встал, опрокинув табурет, и виновато пожал плечами. Элоиза спрыгнула с подоконника на землю, веерно взмахнув короткими крыльями и, переваливаясь с боку на бок, пошла от клуба прочь. В свете тусклого фонаря Борька к досаде своей заметил, что она ни разу не обернулась.

Через месяц Мячиков написал ему в письме, что Лукова хвасталась, мол, курица её пёстрая взялась за ум и начала приносить ежедневно яйца, беленькие и хорошенькие, как ангельское темя. И что больше со двора не бегала.

Много лет спустя Борис Натанович Бирман, ставший известным пианистом, перебрался в Москву, завёл импресарио, с успехом гастролировал по Европе и Америке, но непременно каждый концерт заканчивал фортепьянной версией «Польки» Штрауса-сына. Внимательный зритель мог бы заметить, что на последних аккордах маэстро набирал в грудь воздух и краем глаза косился на ближайшее окно – фальшивое или настоящее, стрельчатое или круглое, после же недовольно выпячивал нижнюю губу и тяжело вздыхал тихонечко «во-ох».

Владимир Глазов

«Вдруг оторвешься от стишка…»

Вдруг оторвешься от стишкаи выглянешь в окно.И вроде бы лежат снега,а все одно – черно.

Бывает, с книжкой пролежишьи день, и два, и три.И вроде бы прекрасна жизнь,откуда ни смотри.

И вроде бы летишь, летишьв неведомы края…А это ты в снегу лежишь.Неужто, вправду, я?

Ну, вот же, встал из-за стола.Стою, вот, у окна!А надо мной сыра земля.А все вокруг – война.

Партия в шахматы

Я не вижу вперед ничего.Пережит (д) ок я на сорок третьем.Мне пора бы взять самоотвод,да докука потом женам-детям.

Только помню: больницы, детсад,школу, снова больницы за лесом.Первый шахматный – с шахом – разряди разряды электрофореза.

В общем, так себе вышел дебют.Похоронные марши генсеков.Пешки ходят вперед, и их бьютво дворах малолетние зэки.

Но пока еще есть что на столдеду с бабой поставить на праздник.Жаркий спор-разговор про футбол —самый острый, но и безопасный.

Ах, какая команда былаМалофеева! И Прокопенкочто творил! – «Очередь подошла, —баба вставит, – на финскую стенку».

Неплохая позиция… Мал,хоть болезнен, удал и, упорный,я не только играл, я читал,понимал, что и жить мне за черных.

Вот, наверное, здесь переходот фигур на доске к черным строчкам.И не финскую стенку трясет,а берлинская рушится в клочья.

Будут жертвы, я знал, и нытьюпредпочел комбинации в стиленаглом, чтобы хотя бы ничьюбоги сами, смеясь, предложили.

Не с руки им играть в поддавки.Но не я выбирал жизнь такую.Шепотком сочиняю стишки,продолжаю партейку вслепую…

«И медленно и неправильно…»

И медленно и неправильно,как Веничка завещал,живешь пограничным барином,с утра наливаешь чай —

к полудню лишь чаша полнится.Хлебнешь, так, разок-другой.И что только, черт, не вспомнится…А было ли то с тобой?

Бывает, лишь только к вечеруот стенки взгляд отведешь.Ну, что ж ты, дружок, так нервничаешь?Весь в пепле. Ну, что ж, что ложь

с любовью смешал? Выкрадывалобъятия впопыхах.Ведь если и жить по правилам —по правилам языка,

когда накрывает грамматикав квартире полупустой.И ты посреди Адриатикилишней стоишь запятой.

В потемках

Чужая, говорят, душа – потемки.

Пять лет брожу в потемках, собираянасущный хлеб заплесневелый:сухие корки дат, мякинувойн, революций и репрессий,и месиво, и крошево костей.

Там-сям скребу сусеки, а душа,как черный маленький котенок,не ведаю, в каком углу,мурлычет жалобно и проситне молочка, так хоть водички.

И правда, человек есть то,что ест он. Призракили тень, давно оставившая тело,плывет в неведомом пространстве,по невесомым клавишам стучит —далеких духов вызывает.Они молчат. И слава богу, что молчат.Заговори они – что это будет?Вранье, жеманство, светский лепет,гусарская бравада, анекдот,катрен альбомный с пошленьким намеком…История, Джойс говорил, кошмар,который снится и нельзя проснуться.

Давно оставившая тело теньплывет в неведомом пространстве,по невесомым клавишам стучит,в испарине, едва не задыхаясь, —проснуться все никак не может,ни почесаться, ни зевнуть, ни подрочить…

40 ватт

Тьма дневная иль ночная —лампа светит в 40 ватт.Я всего лишь уточняюжизни медленный распад.

Существительная скука.Прилагательный покой.40 ватт на всю округу.Правой левую жму руку:

«Здравствуй, здравствуй, дорогой!– Как дела? – Да помаленьку…– Выйдем, что ли, на балкон?– Нет, давай смотреть на стенку…Облака за горизонтуплывают… – Незнакомкакрутозадая идет…– Так, дружок, давай заткнемся!Слушай музыку без нот…»

«Я научился жить не торопясь…»

Я научился жить не торопясь.Живу по солнцу – пастушок-простушка.Прирученная мною каждый часне истерит настенная кукушка.

Мой сон послеобеденный тяжел.Проснусь, вино студеною водицейразбавлю… Пригублю… И хорошо…Зачем душа обязана трудиться?

А в сумерках приходит нимфа. С нейза день мой легкий до утра награды…С зарей мне снится список кораблейи вспененные строки «Илиады».

«У меня налицо черты оседлости…»

У меня налицо черты оседлости.Я пишу, к своей обращаясь светлости,из предместий неисчислимой давностичеловеко- и бого- оставленности —все равно, какого уезда, волости:«Здесь одни и те же, дружок мой, новости:то военный смотр, то ремесел выставка,а то крестный ход по граблям неистовых.День за днем, дружок мой, с утра до вечера,из воды болот выпекают печево.Из печи несут, а оно уж черствое.Говорят, что сладкое, да и черт же с ним.Закрома до верха полны той черствостью.Вековые кажут друг другу новости —все равно, какого уезда, волости…»

«Чепуха, говорю, ерунда, пустяки…»

Чепуха, говорю, ерунда, пустяки.Но гляди – на балансе одни «висяки»бытовые – убрать, подмести,протереть. Показанья последней среды —электричества, газа, тепла и воды —хватит, чтоб под статью подвести.

А еще, говорю, ворох дел: то пришить,то в подвал отнести, а то карандашизаточить… Говорю тебе – речьлишь о том, чтобы выжить. Другие делане распутать уже. И под сердцем дыра.Надо все же промыть и прижечь.

Улья Нова

Темнота

Темнота нависает, сгущается. Бродит по комнате, выплясывает, кружит. Темнота рисует пальцем над Витиной макушкой кружевные виньетки с черными завитушками. Не дает уснуть, отбивает чечетку каплями на комоде, мечется из конца в конец комнаты, скрестив тоненькие ломкие ручки на груди. Темнота прыгает и летает под потолком, вглядывается в лица, бледнеющие с черно-белых фотографий над его письменным столом. Темнота сворачивается клубочком вокруг карандашницы, а потом до рассвета сидит на широченном подоконнике, обхватив коленки руками, изредка отрывисто всхлипывая и со всей силы щелкая пальцем стекло.